Творчество Михаила Михайловича Пришвина

Когда думаешь об искусстве Михаила Пришвина, то сразу охватывает ощущение свежести.

Его прозу как бы вдыхаешь, точно густой сосновый, настой. Его природа приближена к человеку и органически сливается с его плотным, земным, физически ощутимым, подлинно народным словом.

Он спокоен и мудр и в больших эпических сказках-былях последних лет («Кладовая солнца», «Корабельная чаща», «Осударева дорога»), и в лирических циклах дневниково-афористичных, миниатюр («Календарь-природы», «Фацелия», «Лесная капель», «Глаза земли»), и в поэме о корне жизни «Женьшень», и в детских рассказах, и в очерках.

Он в лесу и полях как дома и создает свой «интимный пейзаж» как художник-пленерист, рисующий на открытом воздухе, отмечая мельчайшие изменения цвета, света и звука в окружающем его мире.

Все как будто знакомо и в то же время всегда ново в этом пейзаже, схваченном «первым глазом», полным детского удивления перед загадками бытия. И хотя основной, через все книги Пришвина проходящий материал - это родная природа, описание края, смена времен года, звери и птицы, творчество его невозможно замкнуть в узкие рамки описания и изучения природы. Природа для него - вся жизнь, Весь человек (Пришвин любил писать это с большой буквы и в одно слово).

Пришвин как, писатель - новатор - не потому, что он экспериментирует и сознательно ищет новых путей словесного изображения действительности, а потому, что ново его видение мира. Он соединяет в себе первозданную свежесть восприятия ребенка, для которого всё - чудо и тайна, четкость охотника с точным прицелом и аналитическую зоркость исследования. Но главная его новизна - в раскрытии творческого взаимодействия человека с природой.

В «Календаре природы» Пришвин пишет, что обычно лицо, являющееся героем повести, берется «из самого себя», из собственных мыслей и чувств автора. Он же «вместо того, чтобы отдавать свои мысли и чувства вымышленному лицу, отдает их тому краю, который его интересует, и так получается край, как живое существо».

Чувство родственной связи человека с миром природы - основа открытий Пришвина в искусстве. «В человека вошли все элементы Природы, и если он только захочет, то может перекликнуться со всем существующим вне его». 

Для новаторского отношения Пришвина к природе очень важно, что он говорят не только о встрече со зверем, но о встречах с рекой, долиной, лесными оврагами. Он душевно вникает в сущность край. Он вступает в общение с деревьями и ручьями, открывая них всё новые и новые черты, и в то же время, не переставая открывать новое в самом себе, применяя свои открытия к жизни человека.

Так рождается совершенно свежий, неизвестный дотоле литературный жанр, в котором природа пронизана мыслью и переживаниям, наделена всеми особенностями внутреннего мира человека. Пришвин называет этот крайне самобытный жанр «интимным пейзажем». Этот своеобразный психологизм - Пришвина родствен по своему характеру поэтическому восприятию и воссозданию мира. Пришвин часто называл себя «поэтом, распятым на кресте прозы».

Пришвин связан не только с классическими традициями нашей прозы о русской природе, не только с Аксаковым и «Записками охотника» Тургенева, но и с поэзией Лермонтова и Тютчева. Если в стихотворениях Лермонтова «Парус», «Утес», «Тучи» центральный образ соотнесен с душой самого поэта, с подразумеваемым «так и во мне», то в каждой лирической главке. Пришвина, особенно в циклах «Фацелия» или «Лесная капель», это соотношение образа из мира природы с душевным переживанием автора подчеркнуто почти всегда.

Вот хотя бы миниатюра «У ручья» из цикла «Фацелия»: «Березки теперь давно оделись и утопают в высокой траве, а когда я снимал их, то была первая весна, и в снегу под этой березкой, темнея на голубом, начинался первый ручеек. С тех пор, пока разоделись березки и выросли под ними разные травы с колосками и шишечками и шейками разных цветов, много, много воды утекло из ручья, а сам ручей тот до того зарос в темно-зеленой густоте непроницаемей осокой, что не знаю, есть ли еще в нем теперь хоть сколько-нибудь воды. И так точно было со мной в это время: сколько воды утекло с тех пор, как мы расстались, и по виду моему никому не узнать, что ручей души моей все еще жив».

Но особенно близок Пришвин Тютчеву с его полнотой растворения: мира в человеке и человека в мире. Строку «все во мне и я во всем» часто цитирует Пришвин. Она как бы становится эпиграфом ко многим его вещам - подразумеваемым лейтмотивом и повести «Женьшень», и «Неодетой весны», и «Лесной капели». Пришвин, называет это «понимать весь мир в себе самом». В своих записях Пришвин прямо признается, что долгое время эта тютчевская строка служила ему ключом поэтического восприятия мира. «Этим ключом я открывал соответствие того, что во мне, с тем, что во всем. Этим открытием я потом и жил».

Пришвин часто говорит о «чувстве цельности бытия и своего личного в нем соучастия». Из этого-то чувства кровной связи с природой и развилось у него «родственное внимание ко всей летающей, плавающей, бегающей твари», населяющей мир.

Каждое знакомство Пришвина с зверем, птицей, деревом глубоко лично, неповторимо. Это всегда открытие. Пришвин решительно требует индивидуализации и характера в каждом образе, взятом из мира природы. Ни одно дерево не похоже у него на другое, ни одна птица, ни один жуй.

В «Неодетой весне» Пришвин ставит перед собой любопытную задачу - проследить, как встретят животные весеннее половодье, как они будут спасаться каждый по-своему, как испытание бедствием раскроет индивидуальный характер каждой мыши, каждого зайца, каждой землеройки. Раскрытие неповторимой индивидуальности для Пришвина обязательно не только при изучении человека, но и в процессе познания всего живого.

В «Неодетой весне» Пришвин возмущается: «Так почему же нас с детства приучают к тому, что свойственно всем зайцам, а не тому, чтобы учиться понимать животных, как мы учимся понимать людей с первого момента нашего сознания. Нас приучают думать о животных, как мы думаем бесстрастно о людях на большой, переполненной улице.

И вот бывает, в этой безликой толпе двое узнали друг друга и бросились навстречу друг к другу! Вот и мне хочется тоже так изучать природу: среди всех зайцев, всех дятлов, землероек находить своего зайца, своего дятле, свою землеройку. Этим путем родственного внимания Лев Толстой начинал создавать - и так удачно! - свою зоологию, свою ботанику для детей».

У каждого зверя Пришвин находит свой характер, свой ход мыслей, свои повадки. Вспомним великолепные портреты собак - Ярика, Верного, Кэт, Нерль, Ромки, Жульки в «Календаре природы» и «Глазах земли» или целую галерею котов, ежей, мышей, утят в детских рассказах Пришвина.

Из этого постоянного пристального внимания к мельчайшим личным проявлениям жизни природы вытекает очень важный для писателя творческий принцип. Именно потому, что ни одно существо не похоже на другое и ничто в мире не повторяется ни одно утро, ни один день ни один год, ни одна весна - Пришвин считает своим писательским долгом беспрестанно возвращаться к одному и тому же материалу, каждый раз освещая его по-новому.

Так, раздел «Времена года» мы встречаем в трех книгах Пришвина разных периодов его творчества. Впервые «Времена года» появляются в цикле «Календарь природы» (1025-1926), затем в «Лесной капели» (1940) и, наконец, в посмертно изданной дневниковой книге «Глаза земли». А любимому своему времени, года Пришвин посвящает еще и отдельную книгу «Неодетая весна» (1940).

Эти постоянные возвращения к одним и тем же темам вызваны у Пришвина его верой в неповторимость каждого явления жизни и природы. В одном из предисловий сборника «Весна света» Пришвин пишет: «Долго странствовал я пока не понял, что каждый новый день в природе - это день, какого никогда еще не бывало на, земле. И разве это не будет тоже открытием, если я во всем бывалом буду находить нечто новое и небывалое?»

Закрепляя свои постоянные открытия и наблюдения в природе, Пришвин одновременно пользуется как бы двумя принципами: изучая природу, устанавливая законы ее жизни, он узнает себя и свой внутренний мир, авто же время свои личные мысли, свое душевное состояние переносит на все попутные открытия в мире природы.

Так рождается новое, насыщенное мыслью и реальным наблюдением видение природы, новое психологическое постижение творческой личности человека у Пришвина. «Календарь природы», превращенный в календарь души, лицо края, согретое родственным вниманием автора в превращенное в живого героя его книг, познание мира «по себе» и познание себя через открытие мира - вот новаторские принципы творчества Пришвина.

В поразительной по мастерству и поэтичности повести его «Женьшень», где речь идет о создании питомника оленей и поисках целительного корня женьшень, главная внутренняя тема Пришвина - празднично творческое овладение жизнью, когда взамен утраты возлюбленной весь мер стал герою как возлюбленная и силой этой всепроникающей любви рождается новая гармония радости бытия: «свою душу, себя в незнакомой природе отразил или, наоборот, незнакомую природу отразил в зеркале своей души, и это отражение природы в себе и себя в природе описал. Это было очень нелегко, и редко можно человеку найти и перенеси, в искусство соответствие души своей с природой».

Секрет этого искусства Пришвина в том, что природа для него не статическая картина, которую он созерцает и описывает, природа - непрекращающийся, динамический процесс творчества, жизнетворящий процесс. Жизнетворящая природа и мыслетворящий человек в природе даны у Пришвина в их диалектическом взаимодействии. Для него естественно непрестанное сопоставление и противопоставление всех живых существ, творящих в природе свое жизненное дело.

В «Журавлиной родине» Пришвин говорит о том, что каждое живое существо в природе по-своему творят. Крестьянин на сенокосе тоже творит, «его материал - трава»; охотник, натаскивающий собаку, творит; собака, которая учится делать стойку, тоже в своем роде «творец» - «ее материал был бекас. А у того тоже свое творчество, свои червячки, итак без конца в глубину биосферы».

Но чаще всего Пришвин говорит о творчестве человека и природы не сопоставляя их, а объединяя в общем деле. Соучастие человека и художника в деле природы - любимая мысль Пришвина: «Мы в природе соприкасаемся с творчеством жизни и соучаствуем в нем, присоединяя к природе прирожденное нам чувство гармонии. Все это какое-то чистое и единственное человеческое чувство и мысль, соприкасаясь с природой, вспыхивает, оживляет, сам человек встает весь – происходит какое-то восстановление нарушенной гармонии».

И в конкретных записях о поразивших его в природе прекрасных мгновениях Пришвин настаивает на личном соучастии человека в красоте открывающегося ему мира:

«Редко бывает совсем хорошо, все чего-то не хватает то слишком морозит, то моросит дождь, то ветер, как осенью, свистит по неодетым деревьям. Не приходит наконец, вечер, когда развернется ранняя ива, запахнет зеленой травой, покажутся примулы. Тогда оглянешься назад, вспомнишь, сколько зорь я прождал, сколько надо было пережить, чтобы сотворился прекраснейший вечер. Кажется тогда, будто участвовал в этом творчестве вместе с солнцем, ветром, тучами, и зато получаешь от них в этот вечер ответ: - не напрасно ты ждал!»

Не пассивное растворение в природе, но активное сотворение красоты, каждый раз заново открываемой человеком, находим мы у Пришвина. Для него соучастие – значит включение своей творческой мысля в происходящий на его глазах процесс жизни. Это мысль, на ходу, ассоциативно переходящая от явления, увиденного им к догадке о причинах явления и к думам о самом себе, о человеческих судьбах и путях. Пришвин воплощает не только процессы жизни, но и процесс ищущей мысли во всех ее звеньях.

Никто так глубоко и тонко не понимал себя и не говорил о характере своего таланта, как сам Пришвин. Особенно это заметно в его зрелую пору, когда он не только растет, но каждый раз уже подводит итоги. Творчество его автобиографично не в поверхностно-анкетном, а в самом глубоком смысле этого слова - в том, как вся его душевная жизнь развивается и отражается в цепи неистощимых открытий и находок.

Пришвин справедливо считал, что все его книги - это как бы единственная книга о Родине и своем жизненном пути. Каждая маленькая вещь, имеющая законченную самостоятельную ценность, попадая в цикл, становился как бы вехой единого творческого пути. Отдельные конкретные записи и зарисовки обогащаются глубоким философским и психологическим подтекстом.

Для Пришвина любая синтезирующая мысль о природе и действительности - это прежде всего осмысление себя, каждого звена своего творческого процесса, каждого периода своего душевного роста. Пришвин, обостренно чувствующий движение всей своей творческой жизни как единого пути, достигнув какой-то крайней точки, пытается проанализировать и осмыслить все пройденные этапы. Вот почему во многих своих сборниках Пришвин размещает материал в хронологическом порядке и становится своеобразным путеводителем по собственному творчеству.

Комментарии внутри книги образуют соединительную ткань между разными вещами и как прожектор освещают весь творческий путь Пришвина. Этот принцип Пришвин применяет в таких сборниках, как «Мой очерк», «Моя страна», «Весна света».

На принципе переосмысления и подведения итогов пройденного пути - и своего, и своей страны - построен такой очерк, как «Заполярный мед». Этот ретроспективный очерк, сравнивающий прошлое с настоящим и заглядывающий в будущее, очень типичен для зрелого и позднего Пришвина. Именно в поздних книгах он настойчиво говорит о «своем путике», по которому приходит в общую современную жизнь страны. 

Очень бегло и схематично можно говорить о нескольких основных этапах пути Пришвина. Сначала это «поиски небывалого», это мальчишеские мечты о сказке и чуде, голубых бобрах и Марье Моревне, это бегство в какую-то неизвестную страну, блуждание «за волшебным колобком». Предреволюционное творчество Пришвин отразило его поиски небывало.

Затем идет углубленнее осмысление себя - автобиографический роман «Кащеева цепь», где с одной стороны дано сочное реалистическое изображение жизни Пришвина - ребенка, подростка, юноши с полнокровными семейными портретами и характерами всех встречающихся на его пути людей.

При всем своем своеобразии «Кащеева цепь» примыкает к классическим в русской литературе книгам о детстве и юности: «Детство Курымушки» у Пришвина по масштабу изображения стоит в одном ряду с «Детством», «Отрочеством», и «Юностью» Л. Толстого и трилогией М. Горького, Но автор ее ограничивается первым слоем большого семейного и социального полотна на фоне которого протекала жизнь его героя.

Самое значительное в романе Пришвина - его глубинный, лирический автобиографизм. Описание событий социальных неразрывно связано с проникновением в чувства и помыслы героя. Это внутреннее поэтическое воспроизведение действительности - тоже реальность, но реальность Психологическая, реальность эмоций и дум. Все переломные эпизоды внутренней жизни Курымушки-Алпатова, явно адекватного автору, все, даже, казалось бы, мимолетные впечатления, осмыслены в романе философски и символически, как внутренний путь от гнета к свободе, как постепенное освобождение от многих звеньев «Кащеевой цепи», опутавшей жизнь и сознание герой.

Подробное символическое раскрытие каждого эвена и освобождение от него - это последовательно отринутые пути исканий. И в то же время, помимо бытового и социального реализма воспроизведения жизни, помимо глубокого психологического анализа внутреннего мира «Курымушни» - Алпатова, явно адекватного автору, идет подробное символическое раскрытие каждого звена «Кащеевой цепи», опутавшей жизнь и сознание героя; освобождение от звеньев Кащеевой цепи - это последовательно отринутые пути исканий - путь карьерного «достижения»; путь любви, утраченной и неудавшейся; путь науки; путь политической борьбы. Роман не кончен. Он обрывается в тот момент, когда, спасаясь от политического преследований, герой оказывается един на един с природой на чужом полустанке в ночь весеннего таяния и язычески праздничного пробуждения жизни!

В этой «живой ночи» природа открывается Алпатову во всей своей жизненной полноте первозданности и диковатом буйстве извечно жизнетворящих сил. Именно в природе находит Пришвин для своего героя внутреннее освобождение от цепи гнета и зла, сковывающей жизнь людей хитрыми своими условностями.

Но, столкнув своего героя с природой, Пришвин подводит его к самому порогу творчества и здесь останавливается. Ощущение неудачности конца романа, его незавершенности не оставляло Пришвина.

Любопытно, что в написанной после «Кащеевой цепи» полудневниковой теоретической книге «Журавлиная родина» со знаменательным подзаголовком «Повесть о неудавшемся романе». Пришвин намечает и туг же на глазах у читателя зачеркивает несколько вариантов продолжения автобиографического романа об Алпатове.

А затем уже без помощи вымышленного героя Пришвин определяет свое место в творчестве жизни. Он понимает, что чудо бытия можно открыть и не уезжая за тридевять земель, что «небывалое рядом» в скромной и простой природе Средней России и что, в простейшем фенологическом построении, в смене времен года можно наблюдать бесконечные ежедневные, ежеминутные изменения мира, углубленно раскапывая все новые и новые пласты жизни. Этот принцип проникновенного наблюдения сказался в книгах зрелого Пришвина: «Календарь природы», «Неодетая весна», «Фацелия», «Лесная капель» и в ряде детских рассказов.

Война вносит в творчество Пришвина новую, открыто патриотическую тему. Любовь к родному краю, его природе, его языку, близкому к народному, раскрывается уже как борьба за землю, природу и жизнь своего народа. Природа населяется людьми. Эпос, сказка, фольклор окрашивают большие полотна последних лет - «Кладовая солнца», «Осударева дорога», «Корабельной чаща». Притча о своей стране, о ее героическом устремлении к мирному расцвету всех животворящих сил становится главной темой Пришвина.

Но как бы ни менялся Пришвин на протяжении всего своего творчества, неизменно и характерно основное для него - жизнеутверждающая, неиссякаемая радость бытия. Мера таланта для Пришвина - это способность передать красоту и радость жизни.
Это связано еще е одной очень существенной особенностью Пришвина-художника - активной обращенностью его творчества к людям. Все, написанное им, обращено к «неведомому другу» читателю, призванному разделить с ним радость постоянных открытий. «Жень-шень», «Неодетая весна», «Календарь природы» и особенно последние самые лирические его циклы - «Фацелия», «Лесная капель», «Глаза земли» - это настоящие гимны радости, призывающие людей к сотворчеству, к активному постижению красоты мира. Целый раздел «Фацелии» так и называется: «Радость» и в нем - ликующий призыв к «неведомому другу»?

«Вставай же, друг мой! Собери в пучок лучи своего счастья, будь смелей, начинай борьбу, помогай солнцу! Вот слушай, и кукушка взялась тебе помогать. Гляди, лунь плывет над водой: это же не простой лунь, в это утро он первый и единственный, и вот сороки, сверкая росой, вышли на дорожку, - завтра так точно сверкать они уже не будут, и день-то будет не тот, - и эти сороки выйдут где-нибудь в другом месте. Это утро - единственное, ни один человек его еще не видел на всем земном шаре: только видишь ты и твой неведомый друг. И десятки тысяч лет жили на земле люди, копили, передавая друг другу радость, чтобы ты пришел, поднял её, собрал в пучки ее стрелы и обрадовался. Смелей же, смелей!»

Сотворение радости - вот цель, суть, пафос всей жизни Пришвина, всего созданного им. В дневниках последних лет он неустанно пишет о радости, как источнике искусства: «...надо нам так радостью жизни захлебнуться, чтобы хорошо написать. ...Вот эта труднейшая культура праздника всего мира и есть школа художника». Эту жизнеутверждающую и глубоко человеческую сущность Пришвина-художвика лучше всех понял и почувствовал великий знаток людей Максим Горький. Он писал Пришвину: «По Вашим книгам, Михаил Михайлович, очень хорошо видишь, что Вы человеку друг.

Не о многих художниках можно сказать это так легко и без оговорок, как говоришь о Вас. Ваше чувство дружбы к человеку так логически просто исходит из Вашей любви к земле, из «геофилии» Вашей, из «геооптимизма»... А главное, что восхищает меня - это то, что Вы умеете измерять и ценить человека не по дурному, а по хорошему в нем. Любоваться человеком, думать о нем я учился у многих, и мне кажется, что знакомство с Вами, художником, тоже научило меня думать о человеке - не умею сказать как именно, но лучше, чем я думал».

В этом письме Горький угадал самое главное в Пришвине. «Природа Пришвина - это та благодатная почва, на которой лучше, всего этому большому художнику удается раскрыть неисчерпаемые созидательные возможности человека и богатство его внутреннего мира, это та культура «творческого праздника жизни», которую Пришвин хочет привить всем.

Любопытно, что для Пришвина изображение природы - это своеобразное разрешение проблемы положительного героя, открытие «живых душ», того лучшего в Человеке, что так проницательно сочувствовал в его книгах Горький. «Почему я всё пишу о животных, о цветах, о лесах, о природе? Многие говорят, что ограничиваю свой талант, выключая свое внимание к самому человеку. А пишу я о природе, потому что хочу о хорошем писать, о душах живых, а не мертвых. Но, видимо, талант мой невелик, потому что если о живых людях напишу хорошо, то говорят: «неправдоподобно!»...

И вот мое открытие: когда свое же человеческое, столь мне привычное добро найдешь у животных, верят все, все хвалят и благодарят, радуются. Итак, я нашел себе любимое дело: искать и открывать в природе прекрасные стороны души человеческой».

Пришвин неоднократно говорит о том жизнеутверждающем и творческом начале, которое находит в мире природы, о том, как обогащает, очищает и укрепляет человека прикосновение к земле. Не удивительно, что Пришвину так близок миф об Антее. Соприкосновение с природой, с Землей для него освобождение от всего узколичного, мелочного. Оно помогает подлинному раскрытию творческих сил для общего дела.

Вот почему возрождение душевных и творческих сил человека на целительной и цельной почве природы - главная - мысль и любимая тема всех книг Пришвина. Вот почему и реализм он понимает как раскрытие постоянного движения к лучшему. И как всегда, у Пришвина эта общая мысль конкретизируется в реальном, природном образе: «...движение чистых стволов вверх, к свету поднимает человека; и ему хочется туда, вверх, как дереву тянуться к солнцу».

И, говоря уже непосредственно о реализме как насущном методе искусств, Пришвин утверждает: «У нас понимают под реалистом обыкновенно художника, способного видеть одинаково и темные в светлые стороны жизни, но, по правде говоря, что это за реализм! Настоящий реалист, по-моему, это кто сам видит одинаково и темное и светлое, но дело свое ведет в светлую сторону и - только пройденный в эту светлую сторону путь считает реальностью».

Большой долгий творческий путь пройден Пришвиным в светлую сторону. Но, он не только сам так прошел; Он проложил этот путь и неведомым друзьям - любимым своим читателям и последователям - новым писательским поколениям. Всем своим творчеством Пришвин доказал, что природа - не узкая, а неисчерпаемая и всеобъемлющая тема, которую каждый талант решает по-новому. Подлинным и достойным продолжением завещанного Пришвиным дела и будет каждый раз неизведанное постижение и воплощение жизни человека в природе.

Недаром Пришвин говорил: «Красотой природы насыщаешься, как пищей; тебе дано столько-то вместить, и больше не можешь. Но если ты сумеешь это выразить, то рано или поздно придет человек другой, и на твое прибавит свое, а после другого третий, дальше, дальше: человек в красоте ненасытим».